— Я не знаю такого мага… — Кессаа с досадой прикусила губу. — А он был великим магом: я никого не знаю, кто бы мог сравниться с ним. Если только… сами боги? Сето, Сади или Сурра?

— Боги не умирают, — скривился в усмешке Марик. — Ну если сами не захотят. Нет, Лируд богом не был. Он даже не был великим. Он сам мне говорил, что великим суждено быть не всем. Он говорил, что не только шапка к голове подходить должна, но и шея, чтобы голову держать. И чем голова тяжелее, тем шея должна быть крепче. А уж если и шапка велика… Тут уж лучше вовсе без шеи… Вот только без шеи по сторонам смотреть трудно.

— Вероятно… — Она почему-то согласилась и отпустила его лицо.

Марик невольно отшатнулся и вспомнил:

— А еще говорили, что Лируд был учителем самого Эмучи!

— Все верно. — Кессаа словно говорила сама с собой. — Эмучи и написал мне, что ты придешь. И поможешь.

— Как написал? Когда? — Марика затрясло. — Он же уже больше четырех лет как мертв.

— Иногда он приходит сюда. — Кессаа постучала себя по лбу и рассмеялась так, что у Марика похолодело в груди. — И пишет у меня на руке. Видишь?

Она медленно оттянула к локтю рукав платья, и Марик увидел вычерченное багровыми сайдскими рунами слово «Суйка».

— Демон меня задери. — Во рту у Марика пересохло, потому что вспомнил похожие буквы на руке Лируда. — Это вытравлено? Или выжжено?

— Спроси Ору, — опустила рукав Кессаа, глядя на Марика исподлобья. — Как-то по моей просьбе она караулила мой сон и видела, как буквы сами появляются на руке.

— Почему? — прошептал Марик омертвевшими губами. — Почему же он просто не скажет тебе, чего ему надо?

— Он не может говорить. — Кессаа смотрела в глаза Марику, не отрываясь, и ее взгляд казался баль взглядом безумной. — Сайды зашили ему рот перед казнью. Он и пишет-то неровно. Посмотри, как разъезжаются буквы. Трудно написать ровно левой рукой, да еще обрубком левой руки.

— Почему же левой? — почти прохрипел Марик.

— Потому что правой он держит собственную голову, — отрезала Кессаа.

Глава 8

Совет

Насьта нашел Марика у навеса. Тот уже успел натаскать воды, нарубить хвороста и даже пройти вместе с почти оправившимся Вегом вдоль прибрежных кустов с волосяной сеткой. Улов оказался небольшим, но двух десятков рыбешек хватило на аппетитное варево. Большой котел с горячей водой по этому случаю перекочевал в приготовленное для него углубление, а над огнем повис котел поменьше, который как раз и служил источником соблазнительного запаха. Насьта пошевелил ноздрями и даже потянулся к сапогу, за голенищем которого торчала вырезанная из дерева ложка, но, столкнувшись с возмущенным взглядом Оры, виновато раскланялся.

— Не готово — значит, не готово, — пробурчал он с досадой и, оглянувшись, добавил: — Однако, как с мудрейшим переговорим, пробежаться придется, а то хромой репт полкотелка в одно хлебало сольет!

— Грибов печеных пообещаешь ему — не сольет, — ответил Марик, удовлетворенно осматривая только что зачиненный сапог, и тут же успокоил разрумянившегося ремини: — Ладно-ладно. На грибы покушаться не будем. Что там с твоим мудрейшим? Как бы не вышло, что ушицей прощание мое с долиной заедать будем.

— Заедать не заедать, а голодать я не согласен, — зевнул Насьта и одобрительно кивнул, глядя, как Ора управляется с ножом, разрезая корни для заправки варева. — Пошли, что ли? Разговор у мудрейшего будет долгим или коротким, не знаю, а перемениться может многое. Мудрейший полторы недели твое дело обдумывал.

— Вот и проверим, — нахмурился Марик.

— Что именно? — не понял Насьта.

— Мудрейший он или вроде нашего старосты, — буркнул Марик, запихивая ногу в сапог и притопывая им по пожухлой траве. — Как ты говорил мне? Человек не врет, когда ест? Может быть, ушицы ему отнести?

— Это ты зря, — крякнул Насьта. — Мудрейшего на палец так просто не насадишь. Да он, если захочет, так придурком прикинется, что тебе потом сто человек скажут, что он мудрейший, а ты все одно придурком его считать будешь!

— Я вот сейчас не пойму, — удивился Марик. — Ты похвалил его или наоборот?

— А… демон его знает, — замахал обеими руками Насьта. — Пошли уж! Не мастер я слова частить. Ты сейчас одно запомни: язык вперед мудрейшего не тяни. Спросит — отвечай, а если кто еще чего спросит — на мудрейшего сначала посмотри. Там и увидишь — раскрывать кисет или потуже бечевку затянуть!

— Какой еще кисет? — не понял Марик.

— Тот самый! — раздраженно скривился Насьта. — И вот еще что помни. Я, конечно, насчет меча понять тебя могу, но никакая железка поперек того, что в груди твоей стукает, выситься не должна. Хитрее нужно быть, если хочешь знать! Неужели думаешь, если бы ты веслом своим разбойника какого укоротил да с мечом его в деревню вернулся, кто-то против твоего права на воинское звание поднялся?

— Вот такушки, значит? — передразнил Насьту Марик. — Ты бы, парень, перехлестывал, да не перехлестнул. На себя слова свои завернуть сможешь? О чести не ты ли поминал, когда отец меч ковать отказался?

— Так это… — засопел ремини.

— Вот-вот, — кивнул Марик и поднялся. — Пошли — говорят, на ходу глупость быстрей выветривается.

— Эх! — взъерошил волосы Насьта. — Вот скажи, кто тебя учил языком шевелить? Говоришь мало, а как скажешь, так прямо по лбу отщелкивает!

Марик не ответил. Ора обрезала сладкие корешки, но на мелькающий в руках нож не смотрела, с баль глаз не спускала, и ему самому хотелось замереть и не спускать с нее глаз.

На знакомой поляне за столом, который, как уже понял Марик, был сделан как раз из древесины одра, сидели Уска и, неожиданно для баль, Кессаа. Они молчали и не двинулись с места, когда Марик и Насьта подошли к столу, только кузнец, на лице которого вроде бы как морщин прибыло, ответил кивком на поклон баль. Кессаа не шелохнулась — лишь сплела пальцы и крепче оперлась об отшлифованную поверхность. Со стороны озерца выкатился дед Ан и, покряхтывая, водрузил на стол кувшин, который, судя по темному боку, только что окунули в родник, и громыхнул корзинкой с посудой. Насьта тут же подскочил к старику и расставил перед каждым по глиняному кубку. Никакого угощения, кроме воды, явно не предвиделось, но Насьта наудачу поворошил солому, оставшуюся в корзинке, и присел на место с разочарованным видом.

Марик огляделся, но из-под окружающих поляну деревьев не вышел больше никто. По-прежнему молчали Уска и Кессаа, ерзал на чурбаке Насьта, ковырял в зубе шипом иччи дед Ан. Баль снова окинул взглядом свободные чурбаки и уже совсем было собрался, полузакрыв глаза, подремать, как дед отбросил в сторону шип и, чмокнув губой, начал говорить:

— Сегодня слов будет мало, потому как хоть и касаются дела наши многих, но гомоном их не решишь, поэтому те, что есть здесь, те и будут говорить, разве только кроме Насьты, потому как хоть он и лучший лучник долины, а то и всей Сеторы, но веса против отца своего не имеет.

Насьта недовольно шевельнулся и получил в ответ неожиданно тяжелый взгляд деда и присказку:

— А если он не против отца молвить хочет, а за него, тем более нечего язык тянуть, мы тут все за отца его складываемся.

«Вот это да! — поразился Марик. — Неужели дед мудрейший и есть? Засоси меня в болото, я ж о чем с ним только языком не тряс? И что же выходит? Если они все за отца Насьты складываются, то и против меня, выходит? Но так и я же не против него!»

— Дочь сайдская здесь не потому, что случаем или по умыслу со спором между кузнецом Уской и молодым баль Мариком связана, а потому, что боль наша, что через Марика нас захлестнула или пресеклась им, на нее прицел держит. Так я говорю?

Не шелохнулась Кессаа, словно не мудрейший с ней говорил, а летний ветерок висок ее щекотал.

— Начнем с заковырки, — почесал дед затылок. — Баль Марик пришел в долину, чтобы заказать меч у кузнеца Уски, ковать который Уска отказался, потому как признано и принято ремини в год войны ни оружия, ни плеча своего под чужую руку не править. Так оно, Уска?